Первое, на что наткнулся его глаз, очнувшись от тяжелого сна, был желтый, клубящийся пылью луч, беспрепятственно проникавший сквозь частую решетку окна.
Он перевернулся на спину и перевел взгляд на грязно-белый, в крупную сетку трещин, потолок, пытаясь успокоиться. Опять ему снился тот мир. Тот, другой мир, с жителями-призраками, который он сознательно оставил и который научился не вспоминать. И только сны были той частью неуправляемого сознания, которая возвращала его в чужое, пугающее и ненужное прошлое.
Ничего из той прошлой жизни не хотел он вернуть. Он не думал ни о чем со щемящим чувством жалости и утраты. И если что-то хорошее и происходило с ним, то оно непременно перечеркивалось таким количеством боли и страдания, что они, достигнув наивысшей точки, поглощали его. Он не сопротивлялся.
Он вдруг однажды понял, что это единственный выход для него, единственная возможность сохранить себя в себе. С этого момента он был защищен. Нет, не решетками и замками, не лекарствами, вызывающими галлюцинации, и уж, конечно, не белые халаты были его ангелами-хранителями. Нет, это было другое, что-то надежное и постоянное, чего он не мог объяснить себе. Да это было и неважно. Важен был результат. Это раньше он чувствовал себя беззащитным перед окружающим миром. Он жил как бы без кожи, и все несовершенство мира отзывалось в нем почти физической болью.
Он стремился к одиночеству, которое не пугало и не тяготило его. Для него оно было слабой попыткой отгородиться от присутствия в его жизни лишнего ему внимания, переходящего в назойливость мухи. Но даже оставаясь один, он не чувствовал себя в безопасности. Он вообще не умел, не понимал, как жить в согласии со всем тем, что его окружало. Каждый новый день, наслаиваясь на предыдущий, увеличивал гнетущее чувство неприкаянности и беззащитности. Душа его металась в поисках опоры. В голове, как ядовитые змеи, копошились и жалили мысли. Необходимость придерживаться нормы, вести себя так, как ждут от него другие, подчинять себя людям и обстоятельствам, принимать решения - все это изводило и подавляло его. Однажды он вдруг подумал: может быть, вот также как он, другие прячутся за высоким забором, сколоченным из всех тех условностей, которые создают видимость понятного и разумного существования. На какое-то время, эта мысль так завладела им, что не в силах больше мучиться подозрениями, он решил поделиться ею с кем-нибудь. Потом он удивлялся своей наивности о возможном объяснения своего "Я" устройством мира. И все осталось по-прежнему. Были и другие попытки осознания себя. Но и они не приближали его к пониманию, а только еще больше запутывали и доводили до той степени головной боли, от которой начиналась изнуряющая рвота.
С каждым днем, страх перед реальностью всё глубже проникая, пропитывал его как вода губку. И, стараясь не выдать этот страх, Он существовал, как сомнамбула, механически действовал и говорил. Жизнь его проходила где-то на грани реальности и небытия. Внешне это был человек, живущий согласно общепринятым законам общества. Внутри он медленно умирал. Сознание его, борясь со смертью, уносило его время от времени туда, где рассеивался туман, где не было мучительных вопросов, не было противоречий, и где он был самим собой.
С каждым разом всё труднее было возвращаться. Слишком велика была разница между "там" и "здесь" в пользу первого.
И вот, не в силах больше выносить этой двойственности, он решил остаться на той стороне сознания, которая и была его настоящей жизнью.
Он сделал свой выбор. К нему, наконец, пришел покой. Всё, что раньше так мучило и беспокоило, сбивало с толку, оказалось вдруг ненужным, далеким и бессмысленным. Теперь уже не было необходимо говорить и двигаться - всё стало лишним для него. Теперь внешне он был лишь тяжелым пациентом с отсутствующим взглядом, встающим с постели только по нужде. Но внутренне он был умиротворен и спокоен. Страх уступил место пониманию самого главного для него. И уже не он, а другие были призраками. Ничто больше не обременяло его: ни имя, ни воспоминания. Всё его имущество состояло из больничной пижамы неопределенного цвета, кое-каких туалетных принадлежностей и старых изношенных шлепанцев, которые время от времени исчезали. Но зато теперь на него не давили сомнения и недосказанность. Теперь и вокруг и внутри него была простота и ясность. Даже исчезновение шлепанцев объяснялось предельно просто: ведь имея такого малоподвижного хозяина, так естественно, что им иногда хотелось пройтись.
Наконец-то во всём ощущались гармония и порядок.
И только изредка, сны, о прошлом, прорываясь, сквозь созданную его рассудком броню, бесцеремонно вторгались и путали мысли. И каждый раз ему приходилось собирать все силы, для того, чтобы отогнать эхо прошлого. Вот и сейчас, пытаясь успокоиться, он старался подумать о чем-то близком и понятном. Вспомнил вчерашний день, как два белых халата обстукивали его резиновыми молоточками, словно искали у него под кожей клад; как внутренне смеялся над ними, не понимающими, что то, что они ищут, спрятано так надежно, что им никогда не отыскать. Потом они задавали вопросы о цвете, запахе, которые он даже и не слушал.
И пока один белый халат, низко склонив голову, что-то долго писал за столом, второй, устало, опустив руку с молоточком, внимательно глядя ему в глаза задумчиво сказал:
- Согласен с Вашим диагнозом, Лев Борисыч. Я думаю...
Вспомнив всё это, он почувствовал облегчение, закрыл глаза и заснул.
